Охранник нашей конторы, человек предпенсионного возраста, приехавший из Питера тридцать лет назад, как-то поговорил со мной и рассказал, как ему плохо живётся. В частности, он рассказал, что русских тут везде зажимают. Если ты русский, сказал он мне, не видать тебе тут приличной работы. “Неужели всё так плохо?” – спросил я его. Охранник не услышал иронии и продолжил рассказывать про ужасы положения русских в Израиле. Диссонанса он не ощущал, хотя доля русскоязычных в нашей конторе столь велика, что рассказы об угнетении сложно воспринимать всерьёз.

Вчера он остановил меня и попросил помочь ему написать правильно предложение. Он просил страховую компанию отменить ему дополнительную медицинскую страховку. Предложение он писал печатными буквами, в каждом слове делая по нелепой ошибке. После тридцати лет здешней жизни он не мог самостоятельно написать на иврите слова “отменить” и “страховка”.

Я невольно задался вопросом: а вдруг я не вижу всей правды? Вдруг в хайтеке и в Модиине я не вижу никакой дискриминации, но если ты учитель или врач или инженер сотовой связи и живёшь в Афуле или в Кирьят-Гате, то Израиль поворачивается к тебе спиной? Что если я не вижу дискриминации только потому, что те, кто ей подвергаются, не попадают ни в хайтек, ни в Модиин и оказываются вне поля моего зрения?

Но потом я вспомнил, что каждый раз, проходя мимо охранника, я слышу у него радио исключительно на русском языке. Предел его интересов в иврите – это письмо в страховую.

Охранник рассказал, что живёт в городе Маале Адумим. Я стал ему рассказывать, как я люблю Маале Адумим за виды на ущелья и на пустыню, что я смотрел там, как бедуины внизу ущелья после заката загоняют овец на водопой. “Какие овцы, о чём ты? У нас там столько религиозных, ты видел, сколько там религиозных?”

Нет, я не видел.